Тате Джиоев – знаменитый осетинский абрек, повешенный и убитый в перестрелке, однако умерший своей смертью в столетнем возрасте. Свидетелем его казни в 1891 году в городе Гори стал Максим Горький, о чем и написал он свой очерк «Разбойники на Кавказе». Но Джиоев переживет и самого Горького и еще застанет как о нем сложат героическую песню: «То не снегом сыплет на наши горы, то Джиоев Тате шапкой раздает царские деньги бедным людям». Тате не стало зимой 1942 года. Незадолго до смерти, к нему в дом залезли дезертиры, кравшие у людей последнее. Уводя со двора корову, один из них бросил Тате: «Ну, каково тебе самому быть ограбленным?» Столетний старик ответил: «Я грабил царя и правительство, а вы простых бедняков».

Рассказ об удачливом разбойнике – повешенном, убитом в перестрелке, сосланном на каторгу, однако умершем своей смертью в окружении семьи в возрасте 100 лет.

Как-то по привычке зайдя в книжный магазин на проспекте Мира, теперь известный под названием «Аллон-Биллон», я обратил внимание на пухлый, претенциозно оформленный том с многообещающим названием:

ОСЕТИНСКАЯ ЭТНОГРАФИЧЕСКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ (составитель Л. А. Чибиров, научный редактор Ш. Ф. Джанаев).

Открыв букву Д, я сразу же наткнулся на заметку о своем родственнике Тате Джиоеве – «Робине Гуде» из Туальского ущелья, рассказы о котором слышал с раннего детства, и с удивлением прочел: «ДЖИОТЫ Тате (Джиоев Тате вт. пол. XIX в.) – главарь абреческой группы. Вместе со своими соратниками Сандро Хубуловым и Алекси Хасиевым совершал необычайно смелые набеги на владения грузинских князей и царских чиновников. Долгое время они были неуловимы для властей и кровников. В 1882 году полиции удалось их арестовать: Дж. и Хубулов были казнены в г. Гори, а Хасиев был осужден на каторжные работы. М. Горький в очерке «Разбойники на Кавказе», опубликованном в газете «Нижний Новгород» в 1896 г., выступил в защиту казненных абреков. О Дж. сложена героическая песня.

Лит. Груздев И. Горький и его время 1938г. Т. 1.С 487 – 490, ППКОО. Кн. 2.С.146–151.Л.Ч.

Размышляя над содержанием заметки, я вспомнил золотые слова Йана Маклауда: «История – слишком серьезное дело, чтобы доверять ее историкам». Стало обидно за Тате Джиоева, жизнь которого составитель Энциклопедии сократил на пятьдесят два, за газету «Нижегородский листок», в которой был напечатан очерк «Разбойники на Кавказе», якобы о казни Т. Джиоева, и за самого Алексея Максимовича Горького, который, по словам составителя Энциклопедии, лишь через 4 года после казни выступил в защиту казненных абреков. Чтобы избавить читателя от бесполезных поисков по ссылке на биографа М. Горького – И. Груздева, а также с целью передать эмоции двадцатичетырехлетнего писателя от редкой, даже для того времени, публичной казни двух разбойников, приведу очерк целиком.

«Разбойники на Кавказе». Гори – старинный грузинский городок в долине Куры Он не велик – с порядочную русскую деревеньку, среди него возвышается высокий холм, на холме крепость, по скату холма и у его подножья разбросаны маленькие сакли и домишки, почти все они из известняка. На всем городе лежит серый колорит какой-то обособленности и дикой оригинальности. Знойное небо над городом, буйные и мутные волны Куры, около него неподалеку горы, в них какие-то правильно расположенные дыры – это пещерный город, и еще дальше, на горизонте, вечно неподвижные белые облака – это горы главного хребта, осыпанные серебряным никогда не тающим снегом. Пейзаж был непривычен и чужд глазу великоросса; и тон суров; зрение, привыкшее к широким горизонтам, сдавлено грядами гор, запиравших отовсюду котловину, разрезанную рекой и линией железной дороги, казавшейся неуместной среди этой простой и дикой красоты, бедной красками, богатой тяжелыми массами разнообразной земли, вздымавшей свои хребты в синее знойное небо. Центром пейзажа являлась толпа, собравшаяся вокруг виселицы. Выбрали праздник для того, чтобы повесить людей, и толпа горцев была разодета по-праздничному ярко, настроена шумно и жизнерадостно. Окружая два столба с перекладиной, утвержденные на грубо сколоченном помосте, люди, пестро одетые, стройные и смуглые, оживленно сыпали в воздух гортанные слова, адресуя их к двум высоким ребятам, стоявшим на помосте. Один из них, рыжеватый имеретин в рваной куртке, обнажавшей жилистую шею и крепкую грудь, облокотясь на перила и улыбаясь, беседовал с людьми, пришедшими посмотреть, как он умрет; другой, весь черный, тоже рваный, похожий на большую головню, стоял под виселицей и покручивал одной рукой усы, другой оправлял петлю, уже накинутую ему на шею. Сзади его стоял коренастый палач, человек с лицом монгола, страшно обезображенный сифилисом, и узенькими глазами смотрел вниз, в лица публики, показывавшей ему кулаки, посылавшей краткие ругательства. Загорелые русские солдатики, держа ружья на плече, стоя со скучными лицами, точно деревянные или вкопанные в землю, смотрели перед собой ничего не выражавшими глазами. У самого помоста стояли власти в мундирах, с сухими и строгими физиономиями, и среди яркой говорливой толпы их официальные фигуры были чем-то беспочвенным и чуждым всему, что окружало их. Один из этих людей что-то монотонно читал, держа пред своим лицом лист бумаги, и иногда смахивал этим листом капельки пота со лба, набегавшие ему на брови. Вот он кончил… палач полез наверх по одному из бревен, уселся на перекладине верхом и стал что-то мастерить там, громко и зло хохоча и подмигивая зрителям. Приговоренный к смерти поднял голову вверх и посмотрел на него. Но на этом смуглом, почти черном лице отражалась скорее усталость и скука, чем страх перед будущим. Священник с красным лицом, толстый и большой, взошел на помост, и доски скрипели под тяжестью его тела. Палач спустился вниз, ударив ногами о помост, что-то сказал преступнику, и вокруг помоста говор стал тише. Черному человеку палач связал за спиной руки и посмотрел себе под ноги. Этот человек чмокнул поднесенное ему к устам изображение Распятого за грехи людей, изображение бес-пристрастного Судьи всех судей, чмокнул и вспрыгнул на табурет. Палач присел за чем-то, тогда преступник сам спрыгнул с табурета и, не достав ногами до помоста, – повис в воздухе. Одно мгновение он висел неподвижно, потом задвигал связанными руками, весь вздрогнул и вдруг, дергая ногами, стал извиваться в воздухе. Лицо у него стало красное и странно надулось, точно вспухло все сразу. Толпа глухо гудела. Многие сняли шапки… Кто-то пронзительно и заунывно запел. – Хорули! – вдруг крикнул толпе другой осужденный, указывая на товарища, все еще бившегося в воздухе. Раздался смех: хорули – гурийский танец. Человек, которому через минуту предстояло тоже танцевать в воздухе этот хорули, сплюнул в сторону и улыбнулся, вставая под перекладину и осторожно поглядывая на ноги товарища, все еще судорожно вздрагивающие в воздухе. Очевидно, он боялся, что повешенный товарищ заденет его своими босыми ногами. – А ты, Васо, давай перхули! – крикнул кто-то из толпы по-русски. Васо кивнул головой. Перхули – тоже танец. Васо вязали руки, и он что-то серьезно говорил палачу, указывая кивками головы куда-то на толпу. Она опять замолкла. Вот Васо кивнул головой направо… налево… – Прощай! – крикнули два-три голоса по грузински. Снова головы обнажились. И Васо начал танцевать перхули… Когда же он неподвижно повис рядом с товарищем, причем головы обоих их свесились на грудь, а шеи странно выгнулись – толпа стала расходиться» (газ. «Ниже-городский листок» 1896 г. № 327).

Очевидно, что А.М. Горький невольно симпатизирует приговоренным к смерти, однако его совершенно не интересуют этический и связанный с ним правовой мотив казни (за что, за какие преступления казнят этих людей, правомерно ли и нравственно обоснованно это действие). На первый план выступает момент чисто зрелищный: как ведут себя перед смертью эти люди, как они умирают. В изложении М. Горького эта экзекуция, предпринятая для устрашения, назидания и торжества закона, не только никого не приводит в трепет, а, напротив, превращается чуть ли не в праздник для местных жителей.

Отдав дань М. Горькому, вернемся к нашему герою. Родился Джиоев Тате Гаджинович (племянник Мамиевых) в 1841 году в ауле Регах Нарского уезда. Сведения о Тате и его семье я почерпнул из рассказов моего деда Джиоева Илико, его братьев Степана и особенно Ахмета, обладавшего феноменальной памятью и прожившего без пяти дней сто лет. Рано осиротев, оставшись без средств к существованию, Тате примкнул к группе разбойников чеченцев. Однажды, во время ограбления магазина в г. Гори, худощавого юношу четырнадцати лет подельники спустили на веревке через трубу дымохода, а когда он передал им добычу, сбросили вниз веревку, оставив Тате на произвол судьбы. Помогла ему природная смекалка, – вымазав лицо и руки в муке, молодой разбойник обмотался куском черной ткани, и когда на рассвете приказчик отворил дверь, выскочил ему навстречу. Воспользовавшись обморочным состоянием перепуганного приказчика, он пустился наутек и оказался в месте схрона раньше своих старших соратников, пережидавших день в укромном месте. Заняв удобную позицию, он из укрытия легко расстрелял всех четверых бандитов. Во избежание подозрений со стороны родственников убитых, погрузил тела и товары на лошадей и отвез их в село. Рассказывали также забавный случай, как уже возмужавший, девятнадцатилетний Тате зашел к родственникам в с. Сахсат. Увидев его, хозяйка запричитала: «Ах, дорогой племянник, достоин ты знатного угощения, да в доме кроме сыра и чурека нет ничего». Скромно поужинав, легли спать, а ночью, выйдя по нужде, гость увидел освежеванную коровью тушу. Решив проучить бережливых хозяев, он взвалил тушу на плечи, перевалил через гору и, оставив добычу в Регахе, вернулся в дом своих родственников. Утром, обнаружив пропажу, хозяева заголосили. На крики, потирая глаза, вышел «сонный» Тате и с деланным удивлением спросил: «что пропало? У вас ведь ничего не было». А когда хозяева с извинениями поведали о пропаже, сжалился и рассказал о своей шутке.

Природная сила, несомненные задатки лидера, дерзкие вылазки против богачей и царских чиновников, нещадно обиравших бедный люд, быстро сделали его популярным как в Осетии, так и в Грузии. При этом он изымал деньги и ценности, а также долговые расписки и списки недоимок по налогам бедняков. К примеру, при ограблении усадьбы князя Метревели 25 апреля 1891 г. абреки похитили 667 руб. деньгами и 1060 руб. расписками. Особым шиком считалось нападение на кареты императорской фельдъегерской службы, перевозившие деньги и ценности по Военно-Грузинской дороге, такие акции не раз удавалось Тате с соратниками. Со временем слава о неуловимом, бескорыстном и справедливом абреке прочно укоренилась в народе. О Тате, вопреки традициям, при жизни сложили героическую песню. К сожалению, я помню лишь один куплет из нее:

«Уый дын нæ хæхтыл мит нæ уары, уый Джиоты Тате мæгуыр адæмæн паддзахы æхца худæй куы уары». (То не снегом сыплет на наши горы, то Джиоев Тате шапкой раздает царские деньги бедным людям).

Однако любому везению приходит конец, и наш герой оказался за решеткой. Вот что пишет в своем докладе от 7 июня 1891 г. ксанский пристав о появлении разбойников в Ксанском ущелье: «О Тате Джиошвили имеются еще и другие данные: 25 августа 1889 года Тате Джиошвили был выпущен из Горийской тюрьмы, где просидел пять лет за убийство сурамского купца Даварашвили. К моменту помещения Тате в тюрьму там безраздельно властвовал уголовник-убийца, украинец по национальности, гигантского роста и неимоверной силы, специально переведенный в Гори полицейской администрацией. Положил конец его правлению Тате, он заманил гиганта на тюремную кухню и, изловчившись, опрокинул в кипящий котел с супом, сварив заживо. После освобождения, по явке его в уездное управление, куда он был прислан для водворения на место жительства, к нему пристал с разными угрозами и с требованиями взятки чиновник Кипиани. Вследствие нанесения ему оскорбления на словах, он, Джиошвили, вновь был водворен в тюрьму, где пробыл еще один год. Будучи вторично освобожден, он остался в Гори и повстречался с Сандро Хубулури… они побывали и Тифлисе, Михайлове, Гори. В феврале 1891 года к ним примкнул также… Алексей Хасашвили». Ядро банды составляла эта троица, однако при необходимости абреки легко находили себе подручных, а благодаря многочисленным информаторам практически всегда действовали наверняка. Разбойничья удача продолжала сопутствовать нашему герою, к тому же он и его соратники не упускали возможности показать свою удаль и бесстрашие на людях. Они демонстративно появлялись на праздниках, похоронах и просто заезжали в духаны, угощали присутствующих, всегда рассчитывались с хозяевами, причем нередко платили вдвое, втрое выше стоимости. Одним из способов нагнетания обстановки в крае были письма с угрозами, которые банда рассылала чиновникам. После угрозы князя Шаликова перестрелять их, Тате и Сандро передали ахалгорскому приставу письмо следующего содержания: «Мы слыхали, что как будто мы вам очень нужны, преследуете нас и не можете встретить нас. Так если ты не баба какая либо, то выходи к нам навстречу с тремя сотнями казаков или чапаров и тогда видно будет, кто какое имеет мужество, если только не попробуешь нас и не исполнишь нашу просьбу, то все- таки мы доберемся до вашего дома и заберем жену и дочерей ваших. Остаемся Душетского уезда, жители сел. Ардиси: Сандро Хубулов и Тате Джиоев, Малгоев» (орфография и стилистика сохранены).

При всей браваде абреки соблюдали осторожность и высокую маневренность (перемещаясь в сутки до 70-100 верст) и скру-пулезность в выборе оружия. Они были вооружены винтовками Пибоди, поступившими на вооружение армий США и Великобритании в 1871 г., эти винтовки были на вооружении в течение 30 лет и даже во второй половине ХХ века использовались афганскими моджахедами.

Чувствуя свою безнаказанность, абреки пустились во все тяжкие, все чаще их разбойные нападения сопровождались убийствами, в том числе совершенно неоправданными. Так во время нападения на дом Григория Двалишвили часовым Алексеем (Келехсашвили?), оставленным снаружи, был убит безоружный Григорий Двалишвили, который приходился зятем Сандро Хубулури и лишь пытался образумить нападавших. До этого убийства ардисцы считали их гостями и вовсе не предполагали, что они были разбойниками, а Сандро часто и подолгу живал в доме Григория. Ардисцы знали, что Сандро и Тате промышляли угоном лошадей, быков и коров, но никогда не думали, что они сделаются разбойниками и убийцами (из опроса свидетелей).

Неуловимости Тате и его банды, помимо сочувствия местного населения, способствовала также полная неразбериха и отсутствие согласованности в действиях властей, что подтверждает в своем рапорте тифлисскому губернатору тифлисский уездный начальник князь Джандиери: «Всмотревшись возможно внимательнее в жизнь и строй населения Горийского и Душетского уездов, а равно исследовав действия чинов полиции этих уездов по преследованию шайки разбойников и отношения их к населению и обратно, я вынес убеждение, что в Горийском уезде царит полная неурядица, безначалие, и что то же состояние замечается и в Душетском уезде, но значительно в меньшей степени».

Однако крайне напряженная, близкая к панической, обстановка в регионе, установившаяся в результате действий банды Т. Джиоева, побудила власти к более решительным действиям, которые в конце концов дали результаты.

В своем рапорте тифлисскому губернатору Джандиери сообщает также, что «…из Душетского уезда бандиты спустились опять в Джавское ущелье и там близ сел. Хвце были застигнуты командою 14 июля и уничтожены, о чем уже представлено подробное донесение». В то время как ксанский пристав Шаликов утверждает, что более соответствует истине, 10 июля 1891г. разбойники были переловлены.

Другой информации о Тате и его сподвижниках в официальных источниках мне обнаружить не удалось, однако Ахмет Гиоев запомнил рассказ Тате о собственной казни, имевшей место в г. Гори в начале 1892 г. Когда ему на шею надели петлю, и палач был готов выбить опору из-под ног, Тате напряг шею, несколько поджал ноги и при падении резко выпрямил их. Большой собственный вес абрека плюс уловка, достойная человека, изучавшего законы физики, стали причиной обрыва веревки. Как тут не вспомнить слова, приписываемые декабристу Муравьеву-Апостолу: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!». В отличие от дека-бристов, повешенных дважды, Тате, по традициям того времени, смертная казнь была заменена пожизненной каторгой. Из рассказов о его сибирской эпопее я запомнил лишь два ярких эпизода – когда он примкнул к геологоизыскательской партии, которая едва не погибла от голода, и история сватовства Тате к дочери зажиточного сибирского купца. Эти истории я вспомнил, когда будучи студентом, увидел четырехсерийный телефильм «Угрюм-река» снятый в 1968 г. режиссером Я. Лапшиным на Свердловской киностудии по сценарию самого Шишкова. К сожалению, никто из моих старших родственников в селе этого фильма не видел. Когда же я прочел старикам выдержки из романа В.Я. Шишкова, они поразились сходству изложения событий автором с тем, что они слышали от самого Тате.

Известно, что Вячеслав Яковлевич Шишков был известным ученым, руководил изыскательскими экспедициями на дюжине сибирских рек, однако в нашей истории он остается выдающимся русским писателем, удостоенным Сталинской премии, влюбленным в Сибирь и простых тружеников, живущих на этой земле.

В основу романа «Угрюм-река» положена реальная история семьи купцов и золотопромышленников Матониных, приехавших в Красноярский острог в конце XVII в. Один из их потомков, разбойник и душегуб Петр Матонин перед смертью указал своему внуку Косьме место, где зарыл награбленное. На эти драгоценности Косьма приобрел три золотых прииска. Его сын Аверьян подарил на свадьбу своей племяннице кулон с бриллиантами, в котором один из гостей узнал кулон своей матери, убитой в тайге. Гостя объявили пьяным и как-то замяли дело. Однако злой рок преследовал семью Матониных. С началом первой мировой войны они обанкротились. В 1913 г. склеп Аверьяна был разграблен, а в 1931 г. плиту с его могилы пустили на строительство свинарника. Шишков встречался с родственниками Матониных, посещал их прииски, беседовал с рабочими, что подтверждает стремление писателя к максимальной достоверности, и даже применяемые им художественные приемы не нарушают ощущения правды, граничащей с документальностью. Так как же Тате Джиоев, хладнокровный главарь банды абреков, для которого не только чужая, но и своя жизнь мало что значила, сочетается с ярким, несомненно положительным героем романа, каковым является Ибрагим-Оглы? Ответ дает сам писатель, объясняя, в чем заключалась притягательная сила кавказца – «…не дешевизна водки прельщала их, а любопытный облик хозяина, этого разбойника, каторжника. Пушкин, Лермонтов, Толстой – впечатления свежи, ярки, сказочные горцы бегут со страниц и манят юные мечты в романтическую даль, в ущелья, под чинары. Ну как тут не зайти к Ибрагиму-Оглы? Ведь это ж сам таинственный дьявол с Кавказских гор. В плечах широк, в талии тонок, и алый бешмет как пламя. А глаза, а хохлатые черные брови: взглянет построже – убьет. Вот черт!» У россиян того времени для всех кавказских народов было объединяющее название – черкесы. Что касается имени героя, то Шишков объясняет его тем, что матерью кавказца была черкешенка, а отец – турок. Хотя это не имя, а отчество, переводимое на русский как Ибрагимов сын, незнание таких мелких деталей сибиряком Шишковым вполне допустимо. Привязку к малой родине «черкеса» дает сам автор, сообщая, что белого коня, подаренного каторжнику Петром Громовым за спасение сына, тот назвал Казбеком, что мог сделать лишь житель Осетии, либо граничащих с ней районов Грузии. Помимо акцента, оживляющими образ «черкеса» деталями были красный бешмет и кинжал в богатой оправе, которые явно вымышлены автором. Дело в том, что даже либерализованные к концу ХIX века правила этапирования приговоренных к каторге оставались крайне жестокими. Лев Толстой специально несколько раз проехался по Владимирскому «кандальному» тракту, чтобы изучить детали хождения арестантов по этапу. В своем романе «Воскресение» он детально описывает такой этап: «С громом отворились ворота, бряцанье цепей стало слышнее, и на улицу вышли конвойные солдаты в белых кителях, с ружьями и расстановились правильным широким кругом перед воротами. Когда они установились, послышалась новая команда, и парами стали выходить арестанты в блинообразных шапках на бритых головах, с мешками за плечами, волоча закованные ноги и махая одной свободной рукой, а другой придерживая мешок за спиной. Сначала шли каторжные мужчины, все в одинаковых серых штанах и халатах с тузами на спинах… звеня кандалами, пройдя шагов десять, они останавливались и покорно размещались по четыре в ряд, друг за другом. Вслед за этими, без остановки, потекли из ворот такие же бритые, без ножных кандалов, но скованные рука с рукой наручнями, люди в таких же одеждах. Это были ссыльные…». В таких условиях наш герой не мог пронести не только кинжал и одежду, но и маникюрные ножницы.